— Роман, мне интересно с тобой разговаривать. Даже на нехристианские темы. И не подумай, что я одержим идеей тебя воцерковить, но почему ты не видишь очевидных преимуществ той веры, которая у тебя, так сказать, перед носом?

— Отец Никандр (имя изменено), о каких преимуществах вы говорите?

— К примеру, у нас, в православии, нет этой дикой идеи слияния, растворения (делает круглые — как будто от ужаса — глаза). Наша вера не требует терять свою индивидуальность. Ты — личность. И Бог — тоже личность. Бог любит тебя. А ты любишь Бога.

— Отец Никандр, я, наверное, тоже не хотел бы сливаться с не пойми чем. Или растворяться не пойми в чем. Но что вы имеете, к примеру, против слияния с Богом?

— А зачем оно нужно? Бог создал меня. Значит так задумано, чтобы мы сосуществовали.

— И все-таки, приведите конкретную причину. Что вас такого смущает в Боге, что вы не хотели бы с ним слиться?

— А я разве сказал, что меня что-то смущает в Боге?

— Не сказали, но это явно подразумевается. Если бы вас ничто не смущало в Боге, вы просто не смогли бы держать дистанцию между ним и собой.

— Я и не держу дистанции…

— Не держать дистанции — значит соединяться в одно. Давайте я спрошу по-другому. Вы заодно с Богом?

— Конечно, заодно. В том смысле, что я с ним на одной стороне. Я рядом с ним.

— Быть заодно — это не только быть на одной стороне. Ведь почему вы с Богом на одной стороне? Потому что вас связывает что-то общее. Потому что вас что-то объединяет. Другими словами, и в вас, и в Боге есть что-то однородное, одинаковое. Получается, что быть заодно — это не только стоять рядом на одной стороне, но и выступать как одно, быть чем-то единым.

— Здесь я с тобой отчасти соглашусь. Конечно, между мной и Богом есть общее. Но есть и различающее нас. Например, Бог совершенен, а я нет.

— Похоже, он тоже недостаточно совершенен.

— Что ты такое говоришь?!

— Будь Бог абсолютно совершенен, вы бы не чувствовали в нем ни капли чуждости, ни грана инородности.

— Я и не чувствую в нем ни капли чуждости.

— Иными словами, он для вас — родное? Можно сказать — совсем-совсем родное?

— Да, дорогой Роман, вполне можно сказать и так.

— Спасибо, уважаемый отец Никандр, что согласились. Тогда у меня другой вопрос. Представим, что у вас есть друг или родственник, с которым вы очень близки и который написал хороший роман. Действительно хорошую книгу. Причем этот роман даже опубликовали и он, как говорится, завоевал сердца многих читателей. Вы же будете рады за его автора?

— Несомненно.

— Не оттого ли вы будете за него рады, что вы с ним в каком-то смысле сообщающиеся сосуды, то есть между ним и вами нет жесткой границы, а потому вы можете, пусть на какие-то мгновения, жить его жизнью как будто своей? Можете воспринять его радость и удачу как свои собственные? Говоря об отсутствии жесткой границы, я не о наших физических телах веду речь, надеюсь, вы это понимаете. Схожим образом рада и спокойна мать, когда радостен или спокоен ее ребенок. Нет, мама младенца, возможно, рада тому, что пока дитё не хнычет, ей не надо над ним хлопотать. Но когда ребенок подрос, матери может быть хорошо, что ему хорошо, не потому что ей что-то перепадает от того, что ему хорошо.

— Ты так путано выражаешься, а ведь всего-то навсего хочешь сказать, что она рада за него бескорыстно…

— Я хочу сказать, что сама возможность бескорыстия связана с возможностью не разделять жизнь. Скажем, на свою и чужую.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что совсем-совсем родное — это то, с чем невозможно разделиться. Если Бог для вас — полностью, всецело родное, вы не соседствуете с ним. Потому что между соседями есть забор или стена. Или пусть хотя бы условная межа. А между человеком и абсолютно для него родным ничего такого стоять не может. Я и родное мне суть продолжения друг друга. Здесь нет двух, здесь одно. Между вами и Богом ничего не стоит. Совсем ничего.

— Между нами стоит мое несовершенство. Ты, верно, забыл про это различие между мной и Богом?

— Едва не забыл, спасибо, что напомнили. И весьма кстати. Получается, вы готовы признать, что будь вы совершенны, то не возражали бы против своего слияния с Богом?

— Но я же никогда не стану полностью совершенным.

— Это понятно. Но если представить, что все-таки стали?

— Роман, ты, верно, полагаешь, будто загнал меня в ловушку. Однако давай вернемся назад. Я ведь пока не согласился с твоим тезисом, согласно которому родное для нас — это непременно неразделимое с нами.

— Я говорил не о просто родном, а об абсолютно родном, родном по максимуму. И да, главный показатель абсолютной родственности — это именно нерасторжимость. Мы же не находимся в отношениях с самими собой, если, конечно, отвлечься от присущей современному человеку самообъективации. Мы с собой совпадаем. Точно так же и с тем, с чем мы, так сказать, глубоко солидарны, мы не встаем рядом и не вступаем в отношения — мы с ним соединяемся. Это принципиальный момент. Неужели вы будете с этим спорить?

— Ты не поверишь — буду. Бог для меня — абсолютно родной. Но он — это личность. А я — другая личность. Нас изначально двое, понимаешь?

— При этом один из вас воплощает собой абсолютное совершенство. То есть является тем, что не дает оснований с ним разделяться. Ведь мы раздельны с тем, в чем чувствуем чужесть, далекость нам. В чем чуем подвох, опасность. Помните, как говорят про неприятного человека: в нем есть что-то отталкивающее. Это происходит чисто инстинктивно — то, что для нас неестественно, аномально или хотя бы просто непривычно, вызывает отторжение. И наоборот, мы просто не чувствуем необходимости держать дистанцию между нами и тем, что нам органично, что для нас само собой разумеется, с чем у нас нет противоречий, а есть согласие. Равным образом у нас не может быть противоречий и с тем, что безупречно, цельно, гармонично, совершенно. Никакого подвоха от него быть не может. Подвох возможен лишь от того, что представляет собой хаос, уродство, ущербность и так далее. С безупречным и цельным мы не просто соединяемся — мы с ним уже соединены, если оно имеет место. Или едва оно имеет место.

— Но Бог и есть непривычное для меня. Его совершенство для меня удивительно, даже изумительно.

— А сталкиваетесь ли вы с ним? С Богом и его совершенством? Позвольте поправиться: да, сталкиваетесь, но надолго ли? Надолго ли Бог и его совершенство выступают для вас вненаходимыми объектами? Полагаю, на считанные мгновения. Да и что изумительного в совершенстве?

— Как «что изумительного»?

— Изумляет новое, изумляет яркое. Бог вечен, а не нов, то есть впечатление о Боге как о чем-то новом — впечатление первое, поверхностное, мимолетное. А яркость — это внешний эффект. То, что в совершенстве или цельности наименее существенно. Если быть точным, внешняя сторона совершенства или цельности не просто несущественна, ее — этой внешней стороны — у них вообще нет. Внешняя сторона есть лишь у того, что находится внутри чего-то большего. А может ли иметь окружающую среду совершенное бытие, особенно если учесть, что под совершенным имеется в виду завершенное, исполненное полноты, обладающее законченностью? Поэтому, как я предполагаю, вы, отец Никандр, произнеся слово «изумление», в действительности подразумевали несколько иное. Например, завороженность. Или я неправ?

— Завороженность — тоже хорошее слово.

— Рад, что вы так считаете. Потому что завороженность чем-то — это ведь, по сути, приобщение к его бытию. Внимая чему-то завороженно, я, другими словами, внимаю ему самому по себе, безотносительно мне. А о себе я в этот момент забываю.

— Верно, Роман. Отцы церкви много говорили о самозабвении.

— Но не договаривали. Ведь самозабвение — всего лишь следствие более значительного события. А именно передачи нас — занимаемого нами места — тому, к чему мы обращены ради него же. Внимая Богу самому по себе, мы отдаем себя как площадку, чтобы он был, бытийствовал, располагался и здесь тоже. Правда, лучше не понимать это в том смысле, что площадь, на которой бытийствует Бог, увеличивается, прирастая участком под названием «мы». Нет, пространство для Божьего бытия изначально безгранично, а наше внимание к Богу самому по себе — лишь признание этого факта. Признание того, что наше место лишь условно наше, а если отбросить условности, то все места есть одно место и занимает его Бог.

— Понятно. В общем, всюду Бог. Ах, Роман, ты самым банальным образом впал в ересь пантеизма. Впрочем, не ты первый, не ты последний…

— Пантеист, на что ни посмотрит, все одно видит Бога. А себя он полагает его свидетелем. Я же скорее согласен с апостолом Иоанном: Бога не видел никто и никогда. Точнее, как я уже упоминал, Бог лишь в первые моменты является объектом узрения. А далее обнаруживается, что в нем, грубо говоря, важно внутреннее, а не внешнее.

— Конечно, в нем важно внутреннее. Но что это меняет?

— То, в чем важно внутреннее, перестает быть объектом. Объект находится снаружи. Во всяком случае, именно там, снаружи, его обнаруживает субъект. Объект значим своей относительной, внешней стороной. И если его внешняя сторона перестает иметь значение, он прекращается как объект. Если в Боге важно внутреннее, мы не можем подойти к этому внутреннему извне. Не можем состоять с ним в субъект-объектных отношениях.

— Да, Роман, разумеется. Бог не объект. Бог — субъект. И человек — субъект. И между двумя субъектами происходит коммуникация.

— Субъект в данном случае есть всего лишь разновидность объекта. Вот я смотрю на вас, и вы для меня объект в виде субъекта. И, кстати, это еще вопрос, является ли Бог субъектом.

— В смысле, Роман? Какие в этом могут быть сомнения?

— Так мы с вами уже этого касались. Коль скоро Бог есть полнота бытия, как он может коммуницировать с кем-то или чем-то? Кроме того, если Бог — субъект, то он должен быть абсолютным субъектом. Однако может ли обладать абсолютностью часть взаимообусловленной пары? Я имею в виду пару «субъект — объект». В самом деле, субъект есть относительно объекта, как и объект есть относительно субъекта. Ни тот, ни другой не могут быть абсолютными. Абсолютным будет лишь то, что окажется соединением этих частей. То, чем упразднится разлом надвое. Абсолютно целое, не помещаемое внутрь каких бы то ни было пар. В общем, абсолютен лишь такой субъект, который будет нерасторжим со своим объектом. С Богом не коммуницируют — в него вовлекаются как в целое, которому не нужен субъект, потому что оно — не объект.

— Да, Роман, очевидно, что к христианству у тебя будет долгий путь. С такими-то мыслями…

— Отец Никандр, давайте пока не обо мне. Скажите, только честно, после моих аргументов у вас уже не вызывает ужаса мысль о том, что вы могли бы с чем-то слиться, в чем-то раствориться? Здесь, конечно, начинается языковая путаница, потому как говоря «что-то», мы подразумеваем «что-то локализованное, ограниченное», то есть объект, а с объектом мы никогда не объединимся. Мы объединимся с тем, чем снимается субъект-объектная дихотомия. Сходным образом мы не сможем образовать одно с чем-то ограниченным, конечным. Мы образуем одно лишь с тем, с чем нельзя разделиться, в то время как со всем, у чего есть предел, разделиться можно. Помните, я говорил, что тоже не хотел бы слиться с не пойми чем. Но дело вовсе не в моем нежелании — слияние с чем попало невозможно, для слияния должен быть соблюден ряд условий…

— Дорогой Роман, позволь вклиниться. Чуть выше ты говорил, что нельзя разделиться с тем, что органично, а также с тем, что гармонично. Теперь же ты поменял аргументацию и утверждаешь, что разделиться нельзя с тем, чему нет предела. С бесконечным. Здесь не поспоришь, от бесконечного буквально некуда отделиться.

— Скорее, я дополнил свою аргументацию, а не поменял. Смотрите, уважаемый отец Никандр, органичное — это же, другими словами, самое уместное из того, что есть или может быть. Как минимум. А как максимум только органичное и есть или может быть. Допустим, имеется десять вариантов, и только один из них — оптимальный. Не следует ли из этого, что, по большому счету, есть только один вариант? Поскольку альтернативой уместному будет неуместное, то альтернативы у него, по сути, нет. Соответственно, уместное или органичное ничем не ограничено. Или, другими словами, ни с чем не делит бытие. В общем, органичное бесконечно, а бесконечное — органично. Теперь про гармонию. Собственно, здесь то же самое. В чем мало гармонии, в том мало и реальности, и бытия. Негармоничное не вполне есть, и быть финальным, окончательным образом — значит быть гармонией. А если только гармония по-настоящему есть, то у нее тоже нет предела: все бытие — ее бытие.

— Дорогой Роман, не могу не признать, что в твоих рассуждениях есть известная прелесть. В обоих смыслах этого слова. И раз ты цитируешь апостола Иоанна, то должен знать, насколько великий грех, согласно Писанию, соблазнять «малых сих». Слава Богу, что ты говоришь все это мне, ведь я пожил на этом свете достаточно и уже не прельщусь обманными речами, пускай даже внешне стройными. Видишь ли какое дело, Бог — это действительно бесконечность. Это с одной стороны. А с другой стороны стороны есть творец и есть творение.

— И как же, отец Никандр, прикажете мыслить две эти стороны одновременно?

— Не знаю, Роман, не знаю. Возможно, что никак. Это уже дело веры, а не мышления.

— Вы не поверите, отец Никандр, но я отнюдь не пытаюсь возвысить мышление над верой. Однако то, что я сейчас скажу, будет лишь с одной стороны логическим выводом. А с другой — это, если хотите, следует из практики. В тот момент, когда Бог воспринимается нами как бесконечное, та другая упомянутая вами сторона, где есть творец и творение, оказывается неактуальной. И поскольку Бог интересен мне именно как сосредоточение бытийной полноты, постольку обстоятельство, что он есть отец наш небесный, волей-неволей не берется мной в расчет. Кстати, когда я сказал «Бог воспринимается нами как бесконечное», я снова пошел на поводу у языковой привычки. Разумеется, мы не воспринимаем бесконечное, поскольку оно не собирается в объект. Правильнее говорить, что, начав было его воспринимать, мы в него проваливаемся как в единственно сущее.

— Дорогой Роман, вот ты говоришь: Бог интересен мне как такой-то и неинтересен как такой-то. Нет ли в этом гордыни, как ты полагаешь?

— Ох, уважаемый отец Никандр. Не знаю, есть ли в этом гордыня, а вот глупость или тщета и правда есть. На самом деле, совершенно неважно, что я думаю о Боге и каким его представляю на, так сказать, сознательном, мировоззренческом уровне. И не только я, но и любой другой человек. Во всяком случае, не благодаря нашим мыслям и выводам мы приходим с ним в соприкосновение. Подчас даже вопреки. Мы соединяемся, единимся с органичным и гармоничным вообще не вследствие нашего решения — это происходит само собой. К тому же, чтобы рассуждать о Боге как о единственном, что есть, надо отнестись к нему как к вненаходимому объекту, а вненаходимый объект — это неизбежно лишь часть того, что есть. Утверждая, что Бог есть не для того, чтобы им любовались со стороны, мы как раз этим и занимаемся — любуемся им со стороны. И когда я говорю, что Бог интересен мне как бесконечное или как воплощение полноты, я, конечно же, порю чушь. Я, то есть тот, кто как отдельность испаряется в присутствии реального, а не игрушечного Бога, заявляю, что он мне, видите ли, интересен. Да вдобавок именно как не имеющий пределов. Абсурд!

— Роман, твоя способность к самокритике выгодно отличает тебя от многих других молодых людей.

— Не так уж я и молод.

— Для меня ты, разумеется, молод. И даже не в силу возраста, а в силу наличия в тебе тех разнонаправленных сил, что дергают тебя в разные стороны. Совладать с этими метаниями, стабилизировать свое внутреннее состояние помогают молитва и пост. Мы иногда спорим здесь с отцом Варламом (имя изменено), можно ли назвать подобного рода шараханья борьбой добра и зла в человеческой душе. Отец Варлам считает, что это достоевщина и все, что заставляет человека метаться, от нечистого. Бог же никуда не тянет, а, наоборот, укореняет, центрирует.

— Ого, живы еще, оказывается, богословские споры в российской глубинке.

— Еще как живы, дорогой Роман. Надеюсь и тебя к ним приобщить однажды.

— Довольно заманчивая перспектива! И все же, отец Никандр, я повторю уже задаваемый мной вопрос, от которого мы отвлеклись. Скажите, только как на духу, по итогам нашей беседы вас уже не так страшит слияние, если иметь в виду слияние с Богом? Или с абсолютом, совершенным бытием?

— Мне, как человеку верующему, по-прежнему глубоко чужды идеи слияния и тем более растворения, исчезновения, аннигиляции. Не зря слияние идет в паре с поглощением.

— Так это из экономики, когда говорят про слияние и поглощение предприятий.

— Неважно. Слился, считай, поглотился, потерял себя.

— Потерял себя как отдельность. Соединился в одно с тем, что обнаружилось как неиное тебе. Где здесь поглощение, аннигиляция? Да, при этом пришлось пожертвовать субъект-объектным делением и, в частности, собой как проявлением этого деления. Но только как проявлением этого деления.

¬— Боюсь, что не только. И вместе с водой ты выплескиваешь и ребенка. В данном случае, если называть вещи своими именами, бессмертную человеческую душу. И я очень глубоко и искреннее сочувствую тебе, дорогой Роман, в связи с твоими заблуждениями. А теперь пришло время расстаться: мне пора в храм служить службу. Буду за тебя молиться.

— Спасибо, отец Никандр. И за терпение тоже. А еще за чай.

— И тебе, Роман, спасибо за столь обильные угощения к чаю, что ты привез. Думаю, от них наверняка что-то останется и к следующей нашей встрече.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>